Кай разглядел его движение краем взгляда. Успел оценить блеск на черном зазубренном лезвии, поймал белую извилистую полосу на ребре каменного клинка, завитки костяной гарды, шнур, повторяющий движение руки Сивата. Медленно повторяющий. И сам Кай вдруг стал медленным, потому что он все тянулся и тянулся за рукоятью привычного ему черного меча, но не успевал, не успевал, не мог успеть.
Сиват ударил девочку ножом в грудь.
Сиват ударил ее ножом в грудь.
Он взметнул нож над головой и, уже почти опустив его, вдруг начал кричать.
Начал кричать в то самое мгновение, когда алые, сверкающие струйки крови в желобах вдруг рассыпались в огненный бисер.
Ишхамай вздрогнула, открыла глаза, рот, подалась вперед, словно хотела обхватить руку Сивата руками, ногами, всем телом, но тут же обмякла, забилась в судорогах, и кровь из ее груди хлынула под нее.
Кай обернулся вокруг себя. Лица двенадцати таяли, но он успел заметить слезы на лице Асвы, ненависть на лице матери, боль на лице отца и ужас на всех прочих лицах. На всех, кроме лица Хары. Хара смеялся.
И стало темно.
Небо помрачнело, покраснело, нависло над головой. Помутнело, размазалось неясным пятном солнце. Опустели все двенадцать престолов, только глинки темными пятнами обозначились на их спинках. Исчезла, утонула в луже крови Ишхамай. Почти уже растворившийся, рассеявшийся в накатившей мгле Сиват шагнул к уже пустому престолу Хары и нарисовал окровавленным ножом крест там, где должна была быть голова старика, а затем размахнулся и метнул нож с такой силой, что тот обратился сверкающей, горящей искрой и огненной стрелой взмыл в близкое небо, чтобы исчезнуть где-то за снежными, посеревшими пиками.
И только тогда Кай сумел дотянуться до рукояти своего черного меча, но он уже сам поднимался в небо, взлетал туда, куда собирался лететь бесконечно и куда теперь уже можно было только лететь, чтобы расшибиться о красноватую небесную твердь. И, уже поднявшись вверх на добрую сотню локтей, разглядев улицы города, на которых стояли изумленные, окаменевшие люди, Кай услышал то, что не слышал уже давно. Детский голосок, который, уподобляясь бубенцу, пел что-то легкое и невыразимо печальное.
И тогда Кай закричал.
И услышал прямо над ухом голос Каттими:
— Тихо, тихо, охотник. Все хорошо. Зачем тебе меч? Никаких мечей. Вот выпей этого отвара. И спи. Не бойся. Больше кошмаров не будет. Это хорошая травка.
За узким окном ламенского постоялого двора стояла осень, брызгалась дождем, лепила к стеклу красные и желтые кленовые листья. Из щелей в рассохшейся раме дуло. Кай кутался в одеяло, пил горячий отвар лесных ягод, пытался заглушить странно вернувшуюся жажду, ждал, когда из тела уберутся последние признаки болезни. Или не ждал. Они постепенно уходили, эти признаки, но как будто сменялись немощью и безразличием. Да и затянувшиеся раны не беспокоили его только до тех пор, пока он не прикасался к ним или не пытался по настоянию Каттими подхватить левой рукой меч, согнуться или присесть. Приведенный девчонкой старик-врачеватель ощупал руку, пробормотал что-то про время и здоровую пищу, но, уже уходя, наклонился к самому уху больного и прошептал, тыкая пальцем в сторону Каттими:
— Вот твое лекарство, парень. Лучшее лекарство. Будь я помоложе — лечился бы и лечился.
Кай даже не нашел в себе сил, чтобы кивнуть старому. Или услышал каждое слово из произнесенных, но не понял, о чем идет речь. Он торчал в Ламене уже вторую неделю и вторую неделю раз за разом перебирал в голове увиденный им в пути сон. Не для того, чтобы понять его. Нет, он словно затверживал его наизусть. И горячий напиток, сквозняк и дождь за окном изрядно помогали ему в этом деле.
Кай не любил Ламен. И не потому, что в нем почти не было высоких домов, город большею частью состоял из трущоб, а из-за грязи. Угольная и рудная пыль отыскивалась всюду. В летнюю жару, минуя Ламен, он делал все, чтобы избавиться от нее, даже перекрывал тряпицей лицо, а все одно — сплевывал и видел комок грязи. Даже зимой, когда свежий снег укрывал улицы шахтерского города белой скатертью, чистота держалась не более половины дня. Только осенью в городе иногда гостила свежесть. Те отвалы породы, с которых ветра несли в город пыль, намокали от дождей, а сами улицы и чахлые деревья на них промывались дочиста. Точно как теперь. Хотя теперь с улицы отчетливо тянуло дымом.
Каттими с утра двинулась к восточным воротам — провожать Васу и Мити, которые отправлялись в Хурнай. В конюшне стояли две лошади, относительно которых девчонка сама все уладила с Истарком: заплатила ему за месяц извоза, написала расписку да и узнала имена двух доверенных мастеру людей — одного в Туварсе, другого в Аке. Она все еще не понимала, куда Кай захочет двинуться после выздоровления. И захочет ли двинуться хоть куда-то. Уговаривать же охотника отправляться вслед за Васой в Хурнай не решалась, не нравился ей пронзительный взгляд кессарки, да и взгляд Кая казался девчонке слишком мутным. Истарк же наладил часы на замковой башке Ламена и покинул город в неизвестном направлении еще с неделю назад. Да и сама Каттими, едва раны у Кая закрылись, стала возвращаться в каморку только ночью. Целыми днями пропадала в городе. Так что в крохотной комнатушке на два топчана царила пустота. Только в голове у Кая вертелась какая-то важная фраза, да вставали перед глазами двенадцать каменных престолов с двенадцатью сидельцами на них и огненный росчерк брошенного в небеса каменного ножа. Фраза… Фраза… Ее сказала Варса… Уппи… Кикла? Что он должен сделать? Ведь он что-то должен сделать?