Юдоль - Страница 18

— Я не проводник, — в который раз повторил Кай, с неудовольствием понимая, что любуется девчонкой, глаз не может от нее отвести. — Я иду своей дорогой, так совпало, что за мною тащится обоз. Вот и все.

— Вот и все, — шмыгнула носом Каттими. — Однако горазд ты сам себе лгать. Все вы мужики такие… Слушай, а может, и нет никакого сонного порошка? Запашок какой-то имеется, но Такшан ведь в каждый котел всяких трав чуть ли не по две горсти сыпет. Раньше мне не давал уснуть голод, а теперь я каждый вечер чувствую тяжесть в животе. И сплю.

— Подойди, — сказал ей Кай.

Она послушно двинулась вперед, но в двух шагах от охотника остановилась, задрожала, замерла.

— Дай миску, — попросил Кай.

— Я уже все съела. — Румянец вовсе залил ее щеки.

— Дай миску, — повторил Кай, подхватил жестянку, отметил, что руки Каттими под стать ей самой, тонкие, изящные, но не изнеженные, крепкие, поднес котелок к носу, втянул аромат не так давно наполнявшего его кушанья.

— В другой раз сам будешь есть? — спросила с тревогой Каттими.

— Нет, — мотнул головой Кай. — Я бессонницей не страдаю. Сонной травой разит от твоего кушанья. Но настой слабый. С ног не свалит. Тебе да твоим подружкам по несчастью больше и не надо, а на воина не подействует, разве только добавит пару зевков. Другое плохо — отвыкать от этой травы долго придется. С неделю уснуть не сможешь толком без нее. Прочие рабыни, наверное, и днем спят?

— Точно, — кивнула Каттими. — Спят и не жалуются. Только круглее становятся. Мне раньше голод спать не давал, а теперь и я даже днем то и дело зеваю.

— Тогда зачем он присылает тебя? — спросил Кай. — Кушаньем таким меня не усыпишь, да и догадывается он, что я не ем его каши. Или думает, что ты специально щеки надуваешь, чтобы полнее выглядеть?

— Он странный, — прошептала девчонка. — Спит сидя. Кажется мне, что в темноте видит. У него даже глаза будто светятся. Ну здесь-то над дорогой просветы, ночное небо мерцает углями. И глаза у Такшана мерцают. А еще он постоянно бормочет что-то и на земле чертит и угольки раскладывает. Сейчас не знаю, сейчас я сплю, а раньше точно раскладывал. Он всех на поводке хочет держать. И тебя хочет держать. Днем, пока обоз тащится, он постоянно отстает, с купцами разговоры заводит, но они отмалчиваются вроде. Зато Туззи частый гость. То и дело под полог заглядывает, языком цокает. Туззи хотел купить меня, только не насовсем, а на ночь. А Такшан не продал, сказал, что давал бы коня покататься, если бы у просильщика задница была без шипов.

— Спроси у хозяина, сколько он хочет за тебя? — не удержал во рту глупые слова Кай.

Вспыхнула девчонка, как весенний луговой цвет. Развернулась и только что не бегом припустила обратно к обозу.

Такшан догнал Кая утром. Тот как раз пересек оставшуюся от давнего пожара поляну, на которой поднимался молодой лес, вслед за охотником на поляну выкатили подводы, и впервые с начала путешествия раздавшиеся над головой птичьи трели заставили охотника улыбнуться.

Работорговец поравнялся с Каем, хмыкнул, глотнул вина из висевшей у седла фляжки, наконец спросил:

— Зачем она тебе сдалась?

— Прицениться — не значит покупать, — заметил Кай. — Ты непорченых по какой цене сдаешь?

— По разной, — оскалился в усмешке Такшан. — Оптом сдаю, кучей. Есть нужные… люди, сами все устраивают. Баба тебе зачем? Была бы нужна, давно бы оприходовал. Я ж ее к тебе бесплатно засылал.

— А я подарков не принимаю, — ответил Кай. — Долгов не люблю. Всякий подарок как долг. Хоть поклон, а все одно должен. А когда человек кланяется, с чего бы его не тюкнуть по темечку?

— Да уж, — хмыкнул Такшан, изогнув сросшиеся брови над переносицей, — тебя тюкнешь, как же. Твоя слава вперед тебя идет.

— Славы не ищу, — ответил Кай. — Что под ноги бросается, перешагиваю, что ветром лепится, стряхиваю. Что хочешь за девчонку?

— Да что у тебя есть-то, кроме лошадины твоей? — не понял Такшан. — Пику с ружьем и то потерял. А не кочевряжился бы, хорошую бы монету за этот перегон взял.

— Перегон еще не закончился, — заметил Кай. — Полпути впереди. Разное может стрястись. Когда я на себя работу беру, люблю, чтоб и в закладе я один был. Надорвусь, так сам и пострадаю, на чужой живот грыжу не навешу.

— Брось, — снова засмеялся Такшан. — Ты свою работу уже сделал. Посмотри вокруг: птички поют, цветами пахнет, ветер ветви колышет. Не томи себя домыслами. Избавил лес от мерзости пустотной — радуйся. Монеты на том не заработал, сам дурак.

— Радуюсь, — кивнул Кай. — И сам дурак тоже. Но за дорогой смотрю и смотреть буду. Сколько за девку хочешь?

— А сколько дашь? — оскалился Такшан. — Порча-то у нее немудреная. Если впригляд пользовать, вроде и есть. А если на ощупь, то, Пустота с ней, пальцы-то не занозит. Сама она вот занозистая. Пришиб бы я ее давно, да порчу увеличивать не хотел. Так сколько?

— Порча немудреная, — кивнул Кай. — Но ведь оно как, не в том беда порченого клинка, что выбоина в нем, а в том, что сломаться он может в том самом месте.

— Так ты рубиться ею хочешь или любиться? — загоготал Такшан.

— Мое дело, — отрезал Кай. — Она ж ведь с норовом? Сбегала от тебя, сама себе кожу прижгла. Может быть, я приструнить ее хочу? А захочу, живьем в землю зарою.

— Так и захочешь? — зацокал языком торговец.

— Десять монет серебром даю, — сказал Кай.

— Десять монет за такую девку? — вытаращил глаза Такшан. — Да она одной каши сожрала на две монеты серебра. Ты видел, какие у нее глаза?

— Вот за глаза и плачу, остальное еще откармливать да выхаживать. Хватит придуриваться, Такшан. Я же не на рынке. Сказал бы пять монет, ты бы и за пять ее продал.